- “Я, помощник военного атташе посольства Франции, капитан Дальберг, в присутствии свидетелей, находясь в здравом уме и твердой памяти, добровольно и без принуждения заявляю, что лично в присутствии нижеперечисленных господ, передал депутату Думы мсье Керенскому от моего руководства условия признания его министром юстиции, а при определённых обстоятельствах — главой демократического правительства свободной России. В данные условия, кроме главного обязательства продолжать войну с Германией до победного конца, включены требования по хаотизации государства, для чего необходимо: первое — освободить из тюрем уголовников с вовлечением их в революционную работу, второе — распустить корпус полиции, жандармерии и контрразведки с объявлением их деятельности преступной, третье — исключить риск разгрома революции армией, для чего резко снизить авторитет консервативного монархического офицерского корпуса, ликвидировав единоначалие…”

Зал охнул. Присутствующие офицеры, ничуть не монархисты, обвешанные красными бантами и ленточками, вытаращили глаза и застыли, как пораженные молнией. Вяло сопротивляющаяся свита Керенского прекратила возиться и воззрилась на него, словно на беса, скинувшего земную личину и представшего в своем исконном облике.

— “Для выполнения последнего условия мсье Керенскому был выдан проект соответствующего приказа по войскам”, - продолжил звонкоголосый корнет.

— Нет никакого приказа, — свиньёй на бойне заверещал без пяти минут министр юстиции Временного правительства, — нет и не было никогда! Ложь! Поклёп!

— Товарищ Соколов! — глаза Сталина обратились к другу и соратнику Керенского по масонской ложе, тихонько пробиравшемуся к выходу, — будьте так любезны, проект приказа по армии!

Ни слова не говоря, масон метнулся к выходу, с ходу нарвался на чей-то железный кулак, подпрыгнул, задохнулся от неожиданности и рухнул на грязный, заплеванный пол в кучу мусора и окурков.

— Товарищ Соколов, — с хищной участьливостью произнёс Сталин, — что же вы так неосторожно? Тут тесно, а вы вдруг решили побегать… Отдайте документ и отправляйтесь на все четыре стороны…

— Он на французском! — выдавил революционер из себя первое, что пришло в ушибленную и гудящую от сотрясения голову, но закусил губу от осознания, что только усугубил своё положение.

— Ничего, разберемся…

Под смешки окружающих, осторожно встав на четвереньки, Соколов медленно поднялся и упёрся взглядом в появившегося рядом с ним генерала с бородкой клинышком на широком татарском лице, не обещавшем масону ничего хорошего.

— Генерал Батюшин, контрразведка, — представился обладатель сурового взгляда, наслаждаясь бледным видом Соколова, — давайте сюда документ, Николай Дмитриевич. Зачем он вам теперь?

Трясущимися руками Соколов достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок. Батюшин быстрым движением выхватил драгоценный экземпляр, пробежал глазами по тексту, коротко кивнул стоящему рядом Непенину. — Он самый. Мсье Палеолог лично ручку приложить изволили-с, узнаю его почерк.

— Я могу идти? — с тайной надеждой, тщательно скрывая стук зубов, — спросил генерала Соколов.

— Зачем же торопиться? — с сарказмом улыбнулся Батюшин, — только познакомились и сразу идти! А посидеть на дорожку?

У Соколова подкосились ноги, и в тот же момент заботливые крепкие руки подхватили тщедушное тело франкомасона, основательно встряхнули и крепко зажали между двумя рослыми гренадёрами.

— Не пойму я вас, золотую молодёжь, — пряча проект приказа № 1 и брезгливо оглядывая Соколова, произнес Батюшин. — Папа Ваш — протоиерей, придворный священнослужитель, духовник царской семьи, неужто не мог внести в голову сына ничего патриотического… Хотя бы то, что невместно решать семейные проблемы, привлекая в качестве союзника чужого татя?

— Это кто чужой? — криво улыбнулся Соколов, — французы? Самая культурная и справедливая нация в Европе? Родина великих ученых и поэтов? Не-е-ет, ваше высокопревосходительство! Французы как раз свои! А чужое — это безобразное, расхристанное, ленивое, погрязшее в пьянстве и рабстве так называемое Отечество! Батюшку моего вспомнили? А я вам скажу. Когда возвращался из царской резиденции, он места себе не находил, метался по комнате всю ночь, руки заламывал и повторял, как оглашенный — “Здесь уже ничего не исправить! Господь, жги!”… Этой клоаке даже великие поэты говорили “прощай, немытая Россия!”…

— Лермонтов не писал эти строки, господин Соколов, — вздохнул Батюшин, — их авторство приписали ему “добрые люди”. Впрочем, сейчас это неважно. Давайте на выход! И вас, Александр Фёдорович, по-о-опрошу!

Застывший как сфинкс Керенский, услышав своё имя, попытался выдавить улыбку, тряхнул головой, отгоняя розовую пелену с глаз, и рухнул в спасительный обморок…

Падение яркого трибуна, оказавшегося калифом на час, никто не заметил. Присутствующие солдаты и офицеры, услышав про какой-то приказ, касающийся их лично, плотным кольцом обступили Сталина, требуя ответа на самый злободневный после хлеба вопрос — о долгожданном мире и многомиллионной солдатской массе, пропитанной революцией, об армии, разлагающейся под давлением бытовых тягот, классовых противоречий и бессмысленной для солдат мировой бойни.

—--------------

(*) Описание Керенского в феврале 1917 позаимствовано у Суханова. Слова, сказанные Керенским в думе 14 февраля 1917 — исторически достоверные.

Глава 37. Армию в обиду не дадим!

Военный атташе при русской армии полковник Нокс в конце 1916 года послал в Лондон обстоятельную оценку потерь и военных возможностей России:

“В войне убито уже более миллиона русских солдат. Еще два миллиона находятся в плену. Полмиллиона раненых заполняют госпитали. Полтора миллиона либо в долгосрочном отпуске, либо освобождены от несения воинской службы. Миллион солдат дезертировал. За время войны в России успело смениться три Верховных Главнокомандующих, несколько раз менялись командующие всех пяти фронтов и четырнадцати армий. С начала войны в пехотных частях сменилось от 300 до 500 % офицеров…”

Сосредоточившись на численных показателях, полковник обошел вниманием моральную составляющую, не описал боевой дух армии, а там дела обстояли ещё плачевнее.

Как писал генерал Деникин,

“народ подымался на войну покорно, но без всякого воодушевления и без ясного сознания необходимости великой жертвы. Его психология не подымалась до восприятия отвлеченных национальных догматов. "Вооруженный народ", каким была, по существу, армия, воодушевлялся победой, падал духом при поражении; плохо уяснял себе необходимость перехода Карпат, борьбу на Стыри и Припяти”…

От себя добавлю, что крестьянин ещё меньше понимал, за каким бесом сдались ему Босфор и Дарданеллы. Великое отступление 1915 года с ежемесячными потерями более двухсот тысяч человек похоронило кадровый офицерский состав и солдатское доверие к военному начальству. Вместо патриотизма в войсках поселилась бесконечная физическая и моральная усталость с частой сменой настроений, как колебания питерской погоды, — то робкие надежды, то беспросветная жуть.

Особенно взрывоопасно проявлялась коллективная депрессия в запасных батальонах Петроградского гарнизона численностью до 160 тысяч человек. Секретное совещание в Ставке в начале 1917 года констатировало:

«Укомплектование людьми в ближайшие месяцы подавать на фронт в потребном числе нельзя, ибо во всех запасных частях происходят брожения».

На флоте и береговых службах — то же самое. Генерал-губернатор Кронштадта Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916: